Мама Нины Михадюк умерла рано, в 44 года, успев родить восьмерых детей: семь сыновей и дочь. Одежду для смерти женщина себе не собирала — после войны ее и для жизни не хватало. Для погребального платья жены муж смог достать ситец.

— Хто што прыносіў, пашылі на скорую руку, — вздыхает Нина Михадюк. — Мне тады было 13 ці 14 гадоў. Маці як памірала, маім цёткам жалілася, што яна мяне нічому не паспела навучыць. Штоб мая мамка ўстала ды паглядзела, сколькі ў мяне вышытага, сколькі ўсяго!

В доме Нины Борисовны бело от салфеток, рушников с кружевом, накидок на подушки, которые в деревне Селец называют «пакрышкі». Следить за порядком Нине Михадюк помогает племянник, который живет здесь же — детей у женщины нет.

Одежду на смерть Нина Михадюк хранит в пакете, пакет — в шкафу. Юбка и блузка от последнего гардероба аккуратно висят среди других нарядов на вешалках. Она хвастается кофточками, иронично посмеиваясь:

— Мне брат гаварыў: «У цябе нарадаў — як у царыцы Екацярыны!»

Рейтузы, колготки, дополнительная ночная сорочка — Нина Михадюк не может объяснить зачем, но раз принято — на всякий случай надо взять. В ритуальном наборе есть даже полотенца на кресты: ее собственный и мужа, рядом с которым ее похоронят.

Еще, говорят, в руки умершему нужен платочек, в который вкладывают деньги.

— А бывае, што кідаюць мелач прама на гроб. Але бацюшка дык гаворыць, што гэта і не нада, — пожимает плечами Нина Борисовна.

Нина Михадюк вспоминает, что раньше у нее для смерти было «ісключыцельна ўсё», даже церковное покрывало с ангелами. Покрывало «отдала» молодой крестнице, которая разбилась в автомобильной аварии.

Чтобы племянница не запуталась в предметах гардероба, Нина Борисовна показала ей свои запасы.

— Яна прыехала, а я гавару: во так, Леначка. Вот эта, і эта, і эта — на смерць. Усё злажыла, а плацце і кофта — вісяць, яна знае.

Нина Михадюк вспоминает любимый наряд, который у нее был в жизни — свадебный. Остался снимок, он черно-белый, но женщина спустя много лет хорошо помнит цвета.

Платье было из тонкой ткани, светло-розовое. Венок — восковой, белые цветы с зелеными листочками. Такие надевали невесты-сироты, у других цветы были красные и розовые.

— Фату брала з другой дзярэўні. Дзеўка была ў Германіі, прывезла — і мы, хто замуж выходзіў, усе ў яе бралі.

Двадцать семь лет Нина Михадюк поет в ансамбле, а еще больше — дома.

— Я ўсю жызнь паю. Мне іной раз так грусна, а кагда паю, я забываю ўсё. І ў агародзе паю, і вышывала — пела. Знаеце, раньшэ людзі пелі розныя песні, а абрадных, аўтэнцічных дажа не прызнавалі. А цяпер во паглядзіце: толькі былі ў Мінску, а нада ўжо ехаць у Магілёў, сіл няма (смеется). Званіла мне ўжо наша дырэктрыса з ансамбля, казала: «Ніна Барысаўна, беражыце сябе, вы нам нужны».

Нина Михадюк одну за другой затягивает песни, которые запомнила от своей мамы, а та — от мачехи.

— Аднаму Богу знаць, што будзе патом. Штоб саграшыць — я не саграшыла. Словамі, можа, больш саграшыла, чым дзелам. Так во.

Дети разъехались по свету, а Александра Ивановна живет в Осиповичах — силы еще есть. По дому ей помогает активная местная пенсионерка Людмила.

Александра Ивановна говорит по-русски с легким польским акцентом. В детстве ходила в польскую школу, пока часть Беларуси была под Польшей. После немецкой оккупации жила в Бресте, там окончила курсы стенографии и поступила в музыкальное училище. Но вышла замуж и вместе с мужем уехала на север. Родила троих детей, потом вернулась в Беларусь и работала медсестрой.

— Отца моего, Ивана, хоронили в одежде священника. Маму хоронили в чем-то простеньком.

Во время просмотра гардероба выясняется, что блузка в цветочек — итальянского производства. Александра Ивановна раньше этого факта не замечала, но улыбается:

— О, Италия! Вот я жалею, что я не в Италии. В Кобрине во время войны был лагерь — немцы вывезли туда итальянцев. Когда всех освободили, я познакомилась с итальянцем — его звали Фаусто Милесси. Очень хороший молодой человек, красивый, добрый. Он был из армии итальянского сопротивления генерала Бадольо. Он звал меня в Италию, говорил — у родителей дом в горах. А я никого не любила. А его теперь часто вспоминаю и говорю: какая я была дура!

У Александры Стасюк в «смертном наборе» — черная плиссированная юбка. Женщина уже и не помнит, откуда она взялась.

Платка в наборе нет. Женщина признается, что сначала решила: дети купят. А теперь передумала: надо самой.

Есть в пакете и тюль, которую принято класть на гроб. Александра Ивановна по его поводу тоже изменила решение.

— Теперь в церкви продают другие, с рисунками, с Иисусом Христом, с ангелами, поменяю на новое. То же самое с простыней. Когда я этот узелок собирала, такой красоты, как сейчас, не продавалось.

В Бога Александра Ивановна верит, если есть силы — ходит в церковь, но не может сказать, что, пока росла, была очень религиозной.

— Отец — священник, молился каждое утро и вечер. Но я только первые три класса училась дома, в деревенской школе, а потом — в Жабинку ходила пешком. Потом в торговой школе училась в Пинске. Все время в разлуке с родителями. А отец у меня какой: музыкант, до революции в Варшаве дирижировал архиерейским хором.

Александра Ивановна вспоминает отцовский приход в деревне Зборск Осиповичского района. Космодемьянская церковь, где он служил, сгорела в 1960-х. Женщина поставила на месте пожарища памятный крест.

Александра Стасюк вспоминает, как отец-священник ездил по приходу соборовать людей перед смертью.

— Бывало, если уж человек очень плох, то едут за священником. Надо было умирающего исповедать, причастить, помолиться над ним. Помню, отец вешал на шею такую емкость, называли «дароносица». В ней виноградное вино и кусочек булочки возил.

Александра Ивановна рассматривает через лупу старые фотографии. Вот она, лет двадцати, с инструментом.

Она и сейчас любит петь.

— Что хотите: песни русские, польские, украинские. «Зорку Венеру» могу спеть — вам на каком языке?

Александра Стасюк читает польских писателей. Один из любимых — Генрик Сенкевич. Поэтов любит меньше, но поэму Адама Мицкевича «Пан Тадеуш» цитирует наизусть по-польски.

— Litwo, Ojczyzno moja! Ty jesteś jak zdrowie; Ile cię trzeba cenić, ten tylko się dowie, Kto cię stracił (Перевод: Литва, Отчизна моя! Ты как здоровье, Тебя ценят только те, кто тебя потерял).

Веселая, Александра Ивановна может отпустить шутку и про ксендза, и про еврея. Но так, в домашнем кругу. Беспокоится, что под запись такое не скажет.

Вспоминает, как занималась флористикой еще в советские годы. Сушила цветы, стараясь сохранить их естественный вид и красоту.

— Приятно было с цветами работать. Ромашка как живая выходит, жасмин — как живой, анютины глазки — как живые. Я отвозила их в Минск, в ГУМ, иностранцы покупали. Сдавала, деньги имела, а положила на книжку — и в перестройку все пропало.

— Как надо жить, чтобы жизнь была долгой?

— Надо быть честным, — говорит Александра Стасюк. — Я могу сказать, что надо жить по заповедям Божьим — не убий, не укради, уважай мать и отца своих. Но молодежь не будет слушать про заповеди, правда? Могу сказать еще: не осуди. Но это нелегко. Я и сама кого-нибудь могу осудить, бывает, если человек что-то не так сделает. Это сложно: тебя не любят, а ты его люби.

Когда умирала мама Анастасии Андреевны, под кофту и юбку ей надели венчальную одежду.

У Анастасии Андреевны венчальной одежды нет.

— Во ета копта наверх, а ета — падыспад. Яшчэ мая цётка Марта дзве копты надзявала. Калі летам памру, то ў гэтых коптах, а зімою — дак яшчэ ў шафе копта цёплая е, зверху. Тыя гады надзявалі ўсе сітцэвае, а цяпер не глядзяць, што надзяюць. Гляджу: Спутнічыху так цёпла надзелі, Волю Таццяніну тожа так цёпла ўкруцілі! А я скажу дзеўкам: не-не.

Рушник, на котором однажды в последнюю дорогу уйдет Анастасия Михадюк, выткала ее бабушка, отцовская мать. Он достался Анастасии давно, в подарок за красивую вышивку.

— Я вешала рушнік на вобраз, а цяпер вазьму на дарожку.

Анастасия Андреевна окончила четыре класса. Точнее, так и не окончила: итоговые экзамены испугалась идти сдавать.

— Я сталбавыя задачы рашала, а пісьменныя — як у зуб! На экзамены не пашла, таму што думаю: не здам. І ўгаворвалі — не пашла. А пашла лён палоць, і браць, і жаць. Усяго было.

Снимков, где сама молодая, у Анастасии Михадюк почти нет, говорит. Впрочем, один показала.

Замуж пошла в тридцать лет, дети у пары так и не родились. Муж умер тринадцать лет назад.

— Ужо чатырнаццаты год жыву адна. Племянніцы на зіму ў Мінск забіраюць мяне. Там цяпло і туалет на месці. А — скучна! Васьмы март — і я кажу: «Вязіце мяне да дому». Ой, саўсім другое дома! К Радаўніцы дзеўкі мае да мяне прыедуць — харошыя.

Анастасия Андреевна говорит, что ложится спать и на ночь шепчет молитвы. Днем она шепчет замовы — знает их немало: от сглаза, от испуга, от «пералёту».

— Мяне шаптаць то баба Настаса вучыла, то Параска. Аддала маладым сшытак спісаны. Яны і паперапісвалі, і пафатаграфіравалі яго, і мне паспасібвалі. Наце, дзеўкі, кажу, а то я скора памру, а вы палячыце каго, ці што, — рассказывает Анастасия Михадюк.

— Если б можно было жизнь прожить заново, что бы вы сделали по-другому?

— Ой, яшчэ Бог не іздаў такі свет, каб нанава пражыць!

— Раз сядзім з пляменніцай у Мінску, а я гавару: «Каця, я жызнь пражыла, а на самалёце не ездзіла і ў цырку не была». Яна гаворыць: на самалёт я вас не пасаджу, но ў цырк сважу. Білет купілі, таксі вызвалі і паехалі.

Анастасия Андреевна широко разводит руки, вспоминая огромный зрительский зал вокруг арены:

— Як глянула я! Думаю: што там такое чорнае? Аж там людзі, людзі! А цырк вялікі-вялікі! Усе мясты занятыя! І столькі там свету! Лампачак! Усюды свет гарыць у горадзе, а ў нас у вёсцы — тры лампачкі і тое шкадуюць на вуліцы запаліць.

Анастасия Михадюк не берется гадать, страшно ей будет после смерти или нет. Но уверена, что теперешнее молодое поколение доживет до новых времен.

— Будзе ўрэмя, гавораць: як у горад людзі перліся, так і з гораду будуць паўзком паўзці ў дзярэўню. Ці праз сорак год гэта будзе, ці праз дзесяць. Зямля пустуе — значыць, нада гэту зямлю заняць.